Кир Булычёв. Так начинаются наводнения
|
За окном плыли облака. Таких облаков я раньше не видел. Снизу, с изнанки, они были блестящими, гладкими и отражали весь город - крыши, зеленые и фиолетовые, с причудливыми резными коньками, кривые улочки, мощенные кварцевыми шестигранниками, людей в кирасах и цилиндрах, идущих по улочкам, старомодные автомобили и полицейских на перекрестках. В углу окна, у рамы, располагалось самое любимое из отражений - кусочек набережной, рыболовы с двойными удочками, влюбленные парочки, сидящие на парапете, женщины с малышами. И дома и люди на облаках были маленькими, и мне часто приходилось додумывать то, чего я никак не мог разглядеть. Доктор приходил после завтрака и садился на круглый табурет у моей постели. Он глубоко вздыхал и жаловался мне на свои многочисленные болезни. Наверно, он думал, что человеку, попавшему в мое положение, приятно узнать, что не он один страдает. Я сочувствовал доктору. Названия болезней часто были совсем непонятны и от этого могли показаться очень опасными. Даже удивительно, как это доктор еще живет и даже бегает по коридорам больницы, пристукивая высокими каблучками по лестницам. Всем своим видом доктор давал мне понять: разве у вас ожог? Вот у меня зуб болит, это да! Разве это доза - тысяча рентген? Вот у меня в коленке ломота... Разве это удивительно - тридцать два перелома? Вот у меня... Сначала я лежал без сознания. И это он выходил меня после первой клинической смерти. И после второй клинической смерти. Потом я пришел в себя и пожалел об этом. Правда, у них изумительные обезболивающие средства, но я ведь знал, что они все равно не справятся с тысячью рентген, - все это чистой воды филантропия. Не больше. - Сегодня на рассвете один старик поймал в реке большую рыбину, - говорю я, чтобы отвлечь доктора от его болезней. - Большую? - В руку. - Это вы в облаках рассмотрели? - В облаках. Почему они такие? - Долго объяснять. Да я и не смогу. Вот выздоровеете, поговорите со специалистами. Облака не круглый год. Месяца за два до вашего прилета было солнце. Тогда все меняется. - Что? - Наша жизнь меняется. Прилетают корабли. Но это ненадолго. - К вам редко кто прилетает? - Пассажирских рейсов нет. Да и откуда им быть? Расписания не составишь... "Почему?" - хотел спросить я, но пришла сестра. Вместо этого я сказал: - Доброе утро, мой милый палач. И сразу забыл о докторе. Сестра - значит, процедуры. Днем я заснул. Мне снова снилась катастрофа. Мне снилось, что я поседел. Но, наверно, мне никогда так и не узнать, поседел ли я на самом деле. Голова моя наглухо замотана - только глаза наружу. - С Землей связались, - сказал доктор, заглянув ко мне вечером. Он казался очень веселым, хотя мы оба знали, что с Земли лететь сюда почти полгода. - Ну-ну, - вежливо сказал я и стал смотреть в потолок. - Да вы послушайте. Нам сообщили, что "Колибри" заправляется на базе 12-45. Завтра стартует к нам. Это далеко? Я хотел бы успокоить доктора, но он все равно узнает правду. Я сказал: - Будут дней через сорок. - Замечательно, - ответил доктор, не переставая широко улыбаться. Но ему уже было невесело. Он тоже понимал, что и сорока дней мне не протянуть. Но он был доктором, и поэтому он должен был что-то сказать. - У них на борту врач и препараты. Вас поставят на ноги в три часа. - Тогда некого будет ставить на ноги... По реке на облаках плыл вниз трубой длиннющий пароход, и белый дым из его трубы свисал с облака к самому окну. - Надо быть молодцом, - сказал доктор. Я не стал спорить. Ночь была длинной. Я ждал рассвета, а его все не было. Сколько длятся их сутки? Если не ошибаюсь, двадцать два часа с минутами. И поделены они на периоды и доли. Об этом я читал в справочнике. Еще на базе. Наконец стало светать. Я удивился, увидев на облаках, что улицы полны народу. Обычно прохожие появлялись часа через полтора после рассвета. Открылась дверь, и вошел доктор. - Вас еще не кормили? - спросил он. - Нет, рано еще. - Пора, пора, - сказал он. - Сколько сейчас времени? - спросил я. - Тринадцать долей третьего периода, - сказал доктор. Я не стал просить разъяснении. Третьего так третьего. - Мне придется вас покинуть, - сказал доктор. - Много работы. Доктор вернулся через час и долго рассматривал ленты с записями моей температуры, давления, пульса и прочих штук, свидетельствующих о том, что я еще жив. Ленты ему явно не нравились, поэтому доктор начал насвистывать что-то веселое. - Ну и как? - Совсем неплохо. Совсем неплохо. Жалко, что вам сбили режим. Головы за это отрывать надо! - За что? - За полную безответственность. Ему, видите ли, не хотелось с ней прощаться. Ну ладно, потом объясню. Кстати, вы не будете возражать, если к вечеру мы сделаем вам переливание крови? - А мое возражение будет принято во внимание? Доктор вежливо улыбнулся и ушел. На следующий день мне стало хуже. Доктор сидел на круглом табурете и о своих болезнях ни гугу. За окном метет. Вчера еще было тепло, и рыболовы покачивали над водой удилищами, как жуки усиками. А сегодня метет. - Через полчаса кончится, - сказал доктор. - Недосмотрели. - Вы управляете климатом? - спросил я. - Да ничем мы не управляем, - вздохнул доктор. - Это не жизнь, а сплошное безобразие. Скорей бы облака уходили. - Вы вчера что-то говорили о безответственности. - Ах, вы об этом инциденте? Это неизбежно. Один молодой человек... Что с вами? Мне было плохо. Я еще слышал доктора, но уже не мог удержаться на поверхности мира. Мне казалось, что я держусь за слова доктора, как за скользкие тонкие бревнышки, но вот слова выскальзывают и остаются на воде, а я ухожу вглубь, не смея открыть рта и вздохнуть... Я очнулся. Они не знали, что я очнулся. Не заметили. И я слышал их разговор. Доктора и другого врача, специалиста по лучевой болезни. - Два-три дня, не больше, - сказал специалист. - Очень плох. Я знал, что говорят обо мне, но очень хотелось, чтобы слова эти не имели ко мне никакого отношения. Вторично я очнулся ночью. Доктор сидел на своем табурете и раскладывал на коленях нечто вроде пасьянса из карт, похожих на почтовые марки. Мне показалось, что доктор осунулся и постарел. Я был благодарен доктору за то, что он не ушел ночью домой, за то, что сидит у моей постели, и даже за то, что он осунулся всего-навсего оттого, что в его отделении умирает человек с Земли, с совсем чужой и очень далекой планеты. - Спите, - сказал доктор, заметив, что я открыл глаза. - Не хочу, - сказал я. - Еще успею. - Не дурите, - сказал доктор. - Безвыходных положений не бывает. - Не бывает? - Еще одно слово, и я даю вам снотворное. - Не надо, доктор. Знаете, что удивительно: я читал, что перед смертью люди вспоминают детство, родной дом, лужайки, залитые солнцем... А мне все чудится, что я чиню какого-то ненужного мне кибера. - Значит, будете жить, - сказал доктор. Я задремал. Я знал, что доктор все так же сидит рядом и раскладывает пасьянс. И мне, как назло, приснилась лужайка, залитая солнцем, та самая лужайка, по которой я бегал в детстве. Лужайка была теплой и душистой. На ней было много цветов, пахло медом и жужжали пчелы... Доктору я не стал говорить о своем сне. Зачем расстраивать? Вошла сестра. - Все в порядке, доктор, - сказала она. - Проголосовали. - Ну, ну? - Сто семнадцать "за", трое воздержались. - Чудесненько, - сказал доктор. - Я так и думал. Он вскочил, и карты, похожие на марки, рассыпались по полу. - Что, доктор? - Жизнь чудесна, молодой человек. Люди чудесны. Разве вы этого не чувствуете? Ох, как у меня болит зуб! Вы не можете себе представить... У вас когда-нибудь болели зубы? Вы еще вернетесь на свою поляну. Она вам снилась? - Да. - Вернетесь, но со мной. Вам придется пригласить меня в гости. Всю жизнь собирался побывать на Земле, но недосуг как-то. Если мы с вами продержимся еще два дня, считайте, что мы победили. И он не лгал. Он не успокаивал меня. Он был уверен в том, что я выживу. Это было странно, потому что неоткуда было взяться оптимизму. - Сестра, приготовьте стимуляторы. Теперь не страшно. - Доктор взглянул на часы. - Когда начинаем? - Через пять минут. Даже раньше. Сквозь толстые стекла окон донесся многоголосый рев сирен. - Через пять минут. Вы уже знаете? - сказал незнакомый врач, заглядывая в палату. - Закройте шторы, - приказал доктор сестре. Сестра подошла к окну, и я в последний, раз увидел серебряную подкладку облаков. Я хотел попросить, чтобы они не закрывали шторы, объяснить им, что облака нужны мне, но неумолимая тошнота подкатила к горлу, и я, не успев уцепиться за воркование докторского голоса, понесся по волнам, задыхаясь в пене прибоя. - ...Так, - сказал кто-то по-русски. - Ну и состояньице! Я не знал, к какому из отрывочных видений относится этот голос. Он не давал уйти обратно в забытье и продолжал гудеть, глубокий и зычный. С голосом была связана растущая во мне боль. - Добавь еще два кубика, - приказывал голос. - Трогать его пока не будем. Глеб, перегони-ка сюда третий комплект. Сейчас он очнется. Я решил послушаться и очнулся. Надо мной висели черная широкая борода, длинные пушистые усы и брови, такие же пышные, как и усы. Из массы волос выглядывали маленькие голубые глаза. - Вот и очнулся, - сказал бородатый человек. - Больше уснуть мы тебе не дадим. А то привыкнешь... - Вы... - Доктор Бродский с "Колибри". Бродский отвернулся от меня и выпрямился. Он казался высоким, выше всех в комнате. - Коллега, - перешел он на космолингву. - Разрешите мне еще разок заглянуть в историю болезни. Мой доктор достал ворох белых катушек с лентами записей. - Так, - бормотал Бродский. - День одиннадцатый... день четырнадцатый... А где продолжение? - Это все. - Нет, вы меня не поняли. Я хотел спросить, где вторая половина месяца? Ведь не четырнадцать же дней он болеет. - Четырнадцать, - сказал доктор, и в голосе его прозвучали звенящие нотки смеха. - Сорок три дня назад мы стартовали с базы, - между тем гудел Бродский. - Мы сэкономили в пути трое суток, потому что больше сэкономить не могли... - Я вам все сейчас объясню, - сказал доктор. - Но, кажется, приехал ваш помощник... Через шесть часов я лежал на самой обычной кровати, без лат, без шин, без растяжек. Новая кожа чуть зудела, и я был еще так слаб, что с трудом поднимал руку. Но мне хотелось курить; и я даже поспорил, хоть и довольно вяло, с Бродским, который запретил мне курить да следующего дня. - Давайте-ка все-таки распутаемся с этой штукой, - сказал Бродский, склонившись над моей историей болезни. - Сколько же мы летели и сколько же наш больной пролежал у вас? Бродский достал из кармана большую трубку и принялся ее раскуривать. - Тогда вы сами не курите, - сказал я. - А то отниму трубку. Ради одной затяжки я готов сейчас на преступление. - Больной, - строго сказал Бродский. - Что дозволено Юпитеру, то не дозволено кому? - Волу, больным, космонавтам в скафандрах, - ответил я. - У меня высшее образование. Мой доктор слушал наш разговор, умиленно склонив голову к плечу. У него был взгляд дедушки, внук которого проглотил вилку, но в последний момент умудрился с помощью приезжего медика вернуть ее в столовую. - Даже не знаю, с чего начать, - наконец сказал доктор. - Все дело в том, что наша планета - весьма нелепое галактическое образование. Большую часть года она целиком закрыта серебристыми облаками, которые полностью отрезают нас от внешнего мира. - Но ведь мы же прилетели сюда... - Корабль может пробить слой облаков, но этим обычно никто не хочет заниматься. И вот почему: облака каким-то образом нарушают причинно-следственную связь на поверхности планеты. Вы помните, как несколько дней назад в городе рассвело несколько позже, чем обычно? - Да, помню, - сказал я. - Я решил сначала, что слишком рано проснулся. - Нет, это запоздал рассвет. Один влюбленный молодой человек не хотел расставаться со своей возлюбленной. И что же он сделал? Он забрался на башню, на которой стоят главные городские часы, и привязал гирю к большой стрелке. Часы замедлили ход. В любом другом месте Галактики от такого поступка ровным счетом ничего бы не случилось. Ну, может быть, кто-нибудь и опоздал бы на работу. И все. А на нашей планете в период "серебряных облаков" замедлился ход времени. Рассвет наступил позже, чем обычно. Доктор вдоволь насладился нашим изумлением и продолжал: - Беда еще и в том, что в одном городе часы могут идти вперед, а в другом отстают. И рассвет наступает в разных местах по-разному. Чего только мы не предпринимали! Запрещали пользоваться личными часами - ведь время зависит даже от них, ввели обязательную почасовую сверку всех часов планеты... Но потом от всех мер такого рода отказались. Просто-напросто каждый житель планеты имеет часы. И раз на планете живет сто двадцать миллионов человек, то среднее время, которое показывают сто двадцать миллионов часов, правильно. Одни спешат, другие отстают, третьи идут как надо. Понятно? - Значит, - спросил я, - если вы сейчас подведете свои часы вперед, то и время ускорит свой ход? - Ну, на такую малую долю, что никто не заметит. А если ошибка становится крупной, достаточно чуть-чуть сдвинуть стрелки главных курантов - и все придет на свои места. - А ваш влюбленный об этом знал? - спросил Бродский. - К сожалению, да. Об этом знают все. - И часто случаются казусы? - Очень редко. Мы волей-неволей дисциплинированны. Но, с другой стороны, мы знаем, что в случае крайней необходимости можем управлять временем. Так было и с нашим больным. Совет планеты принял решение спасти гостя. Мы знали - жить ему два, от силы три дня. Вашему кораблю лететь до нас сорок дней. Помните, я попросил сестру закрыть шторы? - Да. - Для того чтобы вас не смущало мелькание дня и ночи. - Так эта мера очень болезненна для планеты! - Мы сознательно пошли на некоторые трудности. Больше того, как сейчас выяснилось, "Колибри" пришел на пять часов раньше, чем мы предполагали. Значит, многие жители города сами подводили вперед ручные часы и будильники. ...Через три дня мы приехали на космодром. Доктор улетал с нами на Землю. Я еще был слаб и опирался на трость. Легкий снежок сыпался с серебряных облаков и мутил их гладкую поверхность. Впервые я увидел собственное отражение. Если задрать голову, то маленький человечек с палочкой тоже закинет голову и встретится с тобой взглядом. Проводы затянулись, и я, устав, взялся рукой за круглую палку, привинченную к стене космовокзала. Так стоять было удобнее. Бродский говорил довольно длинную речь, в которой благодарил жителей планеты. - Пора, - сказал стоявший рядом со мной капитан "Колибри". - Через пятнадцать минут старт. Я обнимаюсь и раскланиваюсь с друзьями... И тут вдалеке зародился невнятный, зловещий гул, словно кто-то заиграл на огромном контрабасе. Гул разрастался, дробился на отдельные звуки и приближался к нам. Люди вокруг нас прерывали разговоры, оглядывались. Послышался взволнованный женский голос: - Крошка, где ты? Беги ко мне. Мне показалось, что на горизонте, у далеких гор, поднимается стена тумана. - Что такое? - взволновался доктор. - Что случилось? Провожавшие, видно, разобравшись, в чем дело, бросились в укрытие космовокзала. Доктор по-птичьи покрутил головой и впился взглядом в меня. - Сейчас же уберите руку! - крикнул он. - Что вы наделали!.. Я отдернул руку и, обернувшись, посмотрел на круглый предмет, за который я держался. Оказалось, самый обыкновенный ртутный термометр. - Это не часы, - неловко пошутил я, - это термометр. - Вот именно! - закричал доктор, схватив меня за руку и волоча к дверям космопорта. - Вы забыли о причинно-следственных связях. Бродский тяжело топал сзади, оглядываясь через плечо на близкую уже стену тумана. Я начал догадываться и, надеясь еще, что догадка моя ложна, спросил неуверенно: - Что случилось, доктор? Что я натворил? - Неужели вы не понимаете? Посмотрите на термометр. Вы же согрели его и подняли температуру на несколько градусов. Во всем городе! И снег растаял... Не теряйте же ни секунды. Скорее в корабль! Начинается наводнение! | |
|
| |
| Просмотров: 935 | |